"Кругом, возможно, Бог"

Спектакль Камы Гинкаса "Сны изгнания" идет с подзаголовком "Фантазии на темы Марка Шагала". Но фантазировал Гинкас, конечно, на свои темы. Картины Шагала для Гинкаса - не отправная точка, не повод для копии, скорее, стимул к театральной свободе. Когда женщина, сидящая на сцене, может встать, постарев на двадцать лет. Может, метнувшись в сторону, оказаться курицей. Свобода спектакля Гинкаса - когда чувствуешь, что возможно все. Но отнюдь не все, что угодно. Когда время преодолевается с помощью легкого жеста, когда незначительное изменение в пространстве меняет имя, функцию, судьбу героя. Бог выпускает свой народ. Кучкой под стон ветра они идут, ползут, вяло перебирают ногами - ветер все сильнее, они все слабее. Главное в этом спектакле, насыщенном яркими образами, пронзительными историями, рассказанными без слов - пустота. Идти некуда. Бог? Пустота. В 71 году нашей эры римляне захватили Иерусалимский храм. Там находилось священное место, святая святых, куда первосвященник мог зайти лишь один раз в год и произнести имя Бога. Что находилось там? Ходили разные слухи. То ли там поклонялись ослиной голове, то ли вообще свиной. Словом, там обитал чужой, неведомый Бог. Когда в святую святых зашел первый римлянин, он увидел пустоту. Белые стены. Вопрос взаимоотношения зримого и незримого, явленного и тайного - главный театральный (и не только) вопрос, и в последнем спектакле Гинкаса он поставлен в своей обольстительной неразрешимости. И кому-то будет скучно, кто-то будет недоумевать, кто-то насладится потрясающими образами. Впервые Гинкас поставил эту проблему так кардинально, без помощи литературного текста, подняв вместе с вопросами театральной выразительности самые "последние" вопросы. Они оказались неразрывны. Дисгармония, которая всегда движет спектаклями Гинкаса, на этот раз проявляется в мелочах и деталях с той же силой, что и в глобальных вопросах. И - вновь - единственная возможность ее преодоления - художественная. В этом и отчаяние, и надежда. Единственно возможный способ существования. Огромное пальто, в нем крохотная голова человека. Порыв к Богу - и затхлый деревенский дворик, коровы и, прошу прощения, козлы. Невеста с фатой во всю сцену (Алена Стебунова).

Кстати, о невесте, фате и всех проблемах, отсюда вытекающих. Толстой писал, что заканчивать роман свадьбой - все равно что завершать его на том месте, когда человека в лесу поймали разбойники. "Сны изгнания" свадьбой не заканчиваются. Мужчина и женщина облачены в одно пальто, ее голос сливается с его голосом, ее жесты - с его - и в этом слиянии чувствуется и протест, и невозможность быть вместе. Мужчина вожделеет. Табурет в области паха, накрытый пальто, обращен к женщине. Непонимание, уход, потасовка, любовь, вновь потасовка. Еще один сюжет, не имеющий отношения к предыдущему, проносится по сцене. И мы видим продолжение: женщина вколачивает в пол шарф, полы пиджака, потом - кисти рук мужчины. У каждого зрителя - свой опыт для расшифровки этого образа. Вплоть до ассоциаций с распятием. И - никуда не денешься - мужик-то от этих гвоздей ускользнул. Выпорхнул. Умчался. Игра с высоким и низким, которую Гинкас предлагает зрителю, - один из самых интригующих моментов спектакля.

Как в картинах Шагала соединен примитив, лубок, грубые образы с ощущением высокой тоски, поиска Бога где-нибудь в затхлом дворике на окраине Витебска, так в этом спектакле грубый театр ставит онтологические проблемы. Грубый - в смысле агрессивности, простоты образов. Вот девушка (Елена Лядова) под песню Depeche Mode 'Personal Jesus' играет с куклой. Через пару минут она - так, без причины, ради каприза - отрывает у нее руки, ноги, вбивает гвозди в пластиковое тело. Потом на сцену выедет мужик с телегой, из которой вывалятся обрубленные туловища и ручки-ножки кукол.

Или: входят женщины и мужчины с картонными головами быков, коз и других представителей фауны. Мужчина отпиливает эти головы, и люди-звери, положив головы под мышку, уходят.

Вот в чем загвоздка: этот внешне грубый театр дает массу вариантов для интерпретаций, и, если у этого спектакля есть связь с картинами Шагала, она здесь и в той художественной свободе, о которой было написано выше.

Здесь значимо все. Тишина. Темнота. Красные, зеленые пятна на деревенском заборе. Красная нить, которую один персонаж медленно вытягивает из другого. Пустое огромное пальто, имеющее связь с пустотой и Пустотой. И значимы ошибки Гинкаса, о которых не берусь судить. Можно только задать вопросы. Если временами мне скучно - дело во мне или в режиссере? Все ли личные высказывания становятся универсальными? Медленность действия - всегда оправдана? Всегда ли понимают актеры, о чем идет речь? А если этого не нужно, не необходим ли в определенных местах совершенно другой стиль? Если поставлены столь кардинальные эстетические, мировоззренческие и религиозные вопросы, не нужно ли отказаться от некоторых "местечковых" сцен?

Здесь есть моменты, на которых зритель должен расхохотаться. Как в предыдущем спектакле Гинкаса, "Даме с собачкой", здесь есть весельчаки, которые делают грусть еще более печальной, тишину еще пронзительней, а безысходность - абсолютной.

В предыдущем спектакле они призывали "радоваться, что ты не клоп", понимать, что раз тебе изменила жена, не надо отчаиваться - она же не изменила Родине. Этот идиотический оптимизм как единственная возможность радости (в "Снах изгнания" есть момент, когда все - взрослые, дети, спятивший раввин (Вадим Демчог), праотец Авраам (Алексей Дубровский) - прыгают через скакалку и радуются до одури) лишь усиливает основное настроение спектакля.

Ты изгнан. Куда? Да никуда. Можешь скакать, можешь пытаться остановить время, можешь писать картины и ставить спектакли - это ощущение тебя не покинет. Музыка здесь внезапно обрубается, вспыхнувшая без причины нежность так же мгновенно затухает. Кстати, о попытке остановить время. Это пытается сделать одна из героинь. Женщина находит часы то под табуретом, то у себя на груди и пытается их "заткнуть", заглушить страшное "тик-так", которое произносит человеческий голос. Попытка разрушить время, женское желание не стареть, движение мгновений как путь изгнания, мечта о том моменте, когда, как обещает Евангелие, "времени больше не будет", здесь сливаются.

В спектакле Гинкаса "К.И. из преступления", когда Катерина Ивановна умирала, она поднималась на лестнице и стучала в белый потолок: "Пустите меня! Это я! Я!" Потолок не разверзся. "Сны изгнания" всей стилистикой, тематикой, мелочами и самой сутью обращенные к разговору с Богом, закончатся молчанием. Той самой пустотой, которая скрывается под одеждами Бога. Той пустотой, которая привела в ужас римлян, зашедших в святая святых Иерусалимского храма.

Артур Соломонов
Газета, 12 марта 2003 года
Фотографии Филиппа Дронова

вверх